Неточные совпадения
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым
в кулачок лицом и неподвижными злыми
глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась
в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться.
Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
— Да, — повторила
Катя, и
в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «
Катя,
Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез
в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
— Я не люблю Гейне, — заговорила
Катя, указывая
глазами на книгу, которую Аркадий держал
в руках, — ни когда он смеется, ни когда он плачет: я его люблю, когда он задумчив и грустит.
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно
катила солидное ландо:
в нем — старуха
в черном шелке,
в черных кружевах на седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна
глаз смотрели
в широкую синюю спину кучера, рука
в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
— Любовь прошла, Митя! — начала опять
Катя, — но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, — с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему
в глаза. — И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! — воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием
в голосе.
— Правда,
Катя! — завопил вдруг Митя, —
в глаза смотрел и понимал, что бесчестишь меня и все-таки взял твои деньги! Презирайте подлеца, презирайте все, заслужил!
Катерина Васильевна ничего не отвечает на это, только
в глазах ее сверкает злое выражение. «Какая ты горячая,
Катя; ты хуже меня, — говорит Вера Павловна.
Не знала я, что впереди меня ждет!
Я утром
в Нерчинск прискакала,
Не верю
глазам, — Трубецкая идет!
«Догнала тебя я, догнала!»
— «Они
в Благодатске!» — Я бросилась к ней,
Счастливые слезы роняя…
В двенадцати только верстах мой Сергей,
И
Катя со мной Трубецкая!
Вскоре после того гости и хозяева спали уже мертвым сном. На другой день
Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя
в комнате и вообще была какая-то встревоженная, и потом, когда Мари вышла
в гостиную, она явилась к ней.
Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез.
Вихров с
Катишь вышли
в зало — у этой доброй девушки сейчас же слезы показались на
глазах.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя
глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том.
Катишь, решившая
в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Словно сетью застилал он перед нашими
глазами и даль,
в которую Волга
катила свои волны, и плоские берега реки, на которых, по местам, чернели сиротливые, точно оголенные избушки.
Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей Божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все
в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные
глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
Ей никто не отвечал, и Матрена Ивановна открыла другой
глаз.
В комнате было пусто, а Ванька стоял посредине и с удивлением оглядывался кругом. Очнулись Аня и
Катя и тоже удивились.
Лаевский тоже посмотрел
в отметки и похвалил. Закон божий, русский язык, поведение, пятерки и четверки запрыгали
в его
глазах, и все это вместе с привязавшейся к нему пятницей, с зачесанными височками Никодима Александрыча и с красными щеками
Кати представилось ему такой необъятной, непобедимой скукой, что он едва не вскрикнул с отчаяния и спросил себя: «Неужели, неужели я не уеду?»
Даже
Катя, которую я знала и любила, как себя, и та изменилась
в моих
глазах.
Увидав, что
Катя спит, он закусил губу, закрыл
глаза и пошел на цыпочках; я сейчас заметила, что он находился
в том особенном настроении беспричинной веселости, которое я ужасно любила
в нем и которое мы называли диким восторгом.
У нас
в доме жила горничная
Катя, которая была любовницею отца и одновременно любовницею моею. Отца она любила потому, что он давал ей деньги, а меня за то, что я был молод, имел красивые черные
глаза и не давал денег. И
в ту ночь, когда труп моего отца стоял
в зале, я отправился
в комнату
Кати. Она была недалеко от залы, и
в ней явственно слышно было чтение дьячка.
—
Катя! перестань плакать, Бога ради, перестань! — начала успокоивать ее Синтянина, отводя ее руки и стараясь заглянуть ей
в глаза.
В своей черной блузе,
в пыльных, отрепанных сапогах, он обошел стол, протягивая всем широкую руку.
Катя робко поднялась и — розовая, с внимательными, почтительными
глазами — ждала.
Когда пришли
в Изворовку, солнце уже встало. Сергей и
Катя обыскали буфет, нашли холодные яйца всмятку и полкувшина молока. Все жадно принялись есть.
В свете солнечного утра лица выглядели серыми и помятыми,
глаза странно блестели.
Варвара Васильевна, Токарев, Сергей и
Катя сидели
в столовой. Горела лампа. Скатерть, с неприбранной после ужина посудой, была усеяна хлебными корками и крошками. Сергей, с особенным блеском
в глазах, сидел на окне, засунув руки меж колен, и хмуро смотрел
в угол.
Катя принесла свечку. Токарев поднялся наверх. Сергей лежал на кровати, закутавшись
в одеяло и повернувшись лицом к стене. Над ним склонилась Конкордия Сергеевна, плакала и утирала
глаза платком.
Колеса загремели по каменистой дороге.
В сухих сумерках из-за мыса поднимался красный месяц. Профессор взволнованно шагал по террасе, Наталья Сергеевна плакала.
Катя горящими
глазами глядела вдаль.
По узкому переулку, мимо грязных, облупившихся домиков,
Катя поднималась
в гору. И вдруг из сумрака выплыло навстречу ужасное лицо; кроваво-красные ямы вместо
глаз, лоб черный, а под
глазами по всему лицу въевшиеся
в кожу черно-синие пятнышки от взорвавшегося снаряда. Человек
в солдатской шинели шел, подняв лицо вверх, как всегда слепые, и держался рукою за плечо скучливо смотревшего мальчика-поводыря; свободный рукав болтался вместо другой руки.
По коридору навстречу вели под конвоем арестованного.
Катя рассеянно взглянула, прошла мимо. И вдруг остановилась. До сознания дошло отпечатавшееся
в глазах горбоносое лицо с большим, извивающимся ртом, с выкатившимися белками
глаз,
в которых был животный ужас… Зайдберг! Начальник Жилотдела, который тогда Катю отправил
в подвал. Она глядела вслед. Его ввели
в кабинет Вороньки.
Иван Ильич направился
в кухню, долго копался на полке
в мешочках, размешал муку и поставил борщ на плиту. Вошла
Катя с большим тазом выполосканного
в море белья. Засученные по локоть тонкие девические руки были красны от холода,
глаза упоенно блестели.
Он взял
в углу палку.
Глаза его смотрели кротко,
в них было то хорошее, покорное и грустное, что
Катя знала
в нем
в часы преследований и несчастий
в былые времена. У ней сжалось сердце.
Вошел Иван Ильич, они замолчали.
Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную
в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне посвистывая, но
в глазах его, иногда неподвижно останавливавшихся, была упорная тайная дума.
Катя всегда ждала
в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей пришла
в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, — узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло
в душе. Все скрывали друг от друга ужас, тайно подавливавший сердце.
Председатель ревкома разговаривал с толстой, заплаканною женщиной. Он взглянул на них, и
Катя прочла
в его
глазах скрытно блеснувшее, острое наслаждение. Любовь Алексеевна подошла.
И
Катя увидела, — ясный свет был
в глазах Ивана Ильича, и все лицо светилось, как у Веры
в последний день.
Катя рассказала о резолюции Искандера на прошении Миримановой, о генерале, задушенном
в больнице санитаром.
Глаза Веры как будто задернулись непроницаемою внутреннею пленкою.
Глаза Кати потаенно блеснули, и
в ответ им сверкнуло
в душе Леонида. Он слегка побледнел и слез с линейки, разминая ноги.
Сидели за столиками люди
в пиджаках и
в косоворотках, красноармейцы, советские барышни. Прошел между столиками молодой человек
в кожаной куртке, с револьвером
в желтой кобуре. Его
Катя уже несколько раз встречала и, не зная, возненавидела всею душой. Был он бритый, с огромною нижнею челюстью и придавленным лбом, из-под лба выползали раскосые
глаза, смотревшие зловеще и высокомерно.
Катя поскорей отвела от него
глаза, — он вызывал
в ней безотчетный, гадливо-темный ужас, как змея.
Вечером
Катя готовила себе
в саду ужин на жаровне. На дорожке три красноармейца развели костер и кипятили
в чайнике воду. Двое сидели рядом с Катей на скамейке. Молодой матрос, брюнет с огненными
глазами, присев на корточки, колол тесаком выломанные из ограды тесины.
Потом выступил Афанасий Ханов. Он говорил путанно, сбиваясь, но прекрасные черные
глаза горели одушевлением, и
Катя прочла
в них блеск той же освобождающей радости, которая пылала
в ее душе.
Стаскивая рукав,
Катя почувствовала
в руке боль. Стыдясь своих нагих рук и плеч, она взглянула на руку. Выше локтевого сгиба,
в измазанной кровью коже, чернела маленькая дырка, такая же была на противоположной стороне руки.
Катя засмеялась, а сама побледнела,
глаза стали бледно-серыми, и она, склонившись головою,
в бесчувствии упала на траву.
Приехал из Арматлука столяр Капралов, — его выбрали заведовать местным отделом народного образования. Он был трезв, и еще больше Катю поражало несоответствие его простонародных выражений с умными, странно-интеллигентными
глазами. Профессор и
Катя долго беседовали с ним, наметили втроем открытие рабоче-крестьянского клуба, дома ребенка, школы грамоты. Капралов расспрашивал, что у них по народному образованию делается
в городе, на лету ловил всякую мысль, и толковать с ним было одно удовольствие.
Милиционеры грубо оттесняли зрителей винтовками на тротуары.
Катя вспомнила прежние первомайские демонстрации и жертвенный огонь мученичества
в глазах участников. Никто тогда не расчищал перед ними дороги, и Белозеров бы тогда не обучал рабочих хоров.
И тяжелое легло молчание.
Катя пытливо заглядывала
в не смотрящие на нее
глаза.
И
в спокойных, невраждебных
глазах его за золотыми очками
Катя увидела, что решений своих этот человек не меняет. Она сказала упавшим голосом...
В полумраке
Катя видела серьезные
глаза под высоким и очень крутым лбом, поблескивала золотая оправа очков, седоватые усы были
в середине желто-рыжие от табачного дыма. Обычного вида интеллигент, только держался он странно прямо, совсем не сутулясь.
Со смутным ужасом
Катя глядела
в поблескивавшие
в полумраке очки над нависшим лбом. А собеседнику ее она, видимо, нравилась, — нравились ее жадные к правде
глаза, безоглядная страстность искания
в голосе. Он говорил — хорошим, серьезным тоном старшего товарища...
Катя впилась
глазами в лицо Веры, и, задыхаясь, спросила...
Катя пристально поглядела Вере
в глаза и круто замолчала. Вера, такая прямая и честная, — и это виляние, это казенное стремление оправдать, во что бы то ни стало!..
Голодная и разбитая впечатлениями,
Катя всю ночь не спала.
В душе всплескивалась злоба. Через одеяло от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. И мелькало пред
глазами бритое, горбоносое лицо с надменно отвисшею нижнею губою. Рядом слабо стонала сквозь сон старуха.
Уляша застенчиво улыбнулась и опустила
глаза.
Катя, сквозь стыд, сквозь гадливую дрожь душевную, упоенно торжествовала, — торжествовала широкою радостью освобождения от душевных запретов, радостью выхода на открывающуюся дорогу. И меж бараньих шапок и черных свит она опять видела белые спины
в красных полосах, и вздрагивала от отвращения, и отворачивалась.
Старая женщина
в отрепанном пальто,
в деревянных сандалиях, пела, высоко подняв голову, мучительно-стыдящимися
глазами глядя поверх толпы. Видно, была красавица, чувствовался хороший когда-то голос и хорошая школа. И вдруг
Катя узнала: жена бывшего городского головы Гавриленки, которых тогда выселили от Миримановых.
Возле
Кати сидел молчаливый инженер Заброда, с светло-голубыми
глазами и длинной шеей чахоточного. Специальности своей он не любил и пятый год на грошевом жалованье работал бухгалтером
в деревенском кооперативе. Через Катю он наклонился к Ивану Ильичу и сипло спросил вполголоса...
У
Кати больно защемило
в душе. Вспомнились гнусные подвалы и безвинные люди
в них с опухлыми лицами, раскосые
глаза Искандера, тлеющие темно-кровавым огнем… Не может же этот не знать обо всем! А если знает, как может смотреть так благодушно и радостно?